Игорь Шелест. «С крыла на крыло» - Тропою юности

Коктебель... В этой бухте так много моря, а рядом шуршит злющая от вечной жажды трава; колючая — не ступишь босиком. Холмы вокруг припудрены цементной пылью. Даже ящерицы здесь голубовато-серые. На земле трещины, как на губах, от здешних ветров и безжалостного солнца.
Песок у воды гладкий и плотный: без устали перебирает, полощет его прибой. Оглянешься — занятно: «Пятницы!..» Но пропадают быстро. Полминуты — и нет следов; опять гладкая бровка будто укатанного катком песка. Его все хочет и не может укрыть кружево пены.
Лучше подъезжать сюда пораньше утром, когда причудливые скалы Карадага озарены косыми лучами солнца... Впрочем, Карадаг в течение дня так часто меняет настроение, свой облик, свою окраску, что трудно сказать, когда он краше. Впечатление усиливается внезапностью, с которой Карадаг появляется перед глазами. Природа здесь как опытный драматург — исподволь готовит к ярчайшей кульминации. По обыкновению вы приближаетесь с северной стороны, и в однообразии степного пейзажа ничто не предвещает никаких эффектов. Но вот машина влетает на седло маленького перевала, и Карадаг вдруг сразу вырастает во весь рост — из моря и голубой долины. Древний и вечно новый «величавый окоем горы» всегда будет питать фантазию поэтов. Певец Коктебеля Максимилиан Александрович Волошин видел в нем

_{...рухнувший готический собор,
Торчащий непокорными зубцами,
Как сказочный базальтовый костер,
Широко вздувший каменное пламя
Из сизой мглы...
...Но сказ о Карадаге
Не выцветить ни кистью на бумаге,
Не высловить на скудном языке.
Я много видел. Дивам мирозданья
Картинами и словом отдал дань,
Но грудь узка для этого дыханья,
Для этих слов тесна моя гортань.}

Конечно, путник нынче не столь сентиментален. И все же Карадаг может увлечь его воображение. Так, не оглядываясь, и въедешь в Коктебель, а позади останется скромная на вид, плоская и длинная гора вроде плотины, прикрывающей долину от северных ветров. Это Узун-Сырт.
Позже, изрядно накупавшись, уже посматривая нет-нет на север, вы привыкнете смотреть на эту гору. В удивительной лаконичности ее есть сила, влекущая к себе.
Ступайте на Узун-Сырт и захватите эту книгу. К.К.Арцеулов. 1911 год

Рассказывают, что это случилось в двадцатом году. Бродя по окрестностям Коктебеля, на гору Узун-Сырт пришли два человека, Максимилиан Волошин и Константин Арцеулов. Один из них был поэтом, другой авиатором, и оба были художниками.
Они стояли над обрывистым южным склоном горы, смотрели на море, на Карадаг.
Дул свежий ветер. Неожиданно у Волошина сорвало шляпу. К удивлению обоих, вместо того чтобы упасть с обрыва, она поднялась высоко над ними и, пролетев, опустилась далеко позади, на склоне.
Заинтересовавшись, Волошин стал сам бросать шляпу с обрыва против воздушного потока. И каждый раз шляпа высоко взмывала, потом опускалась за гребнем.
— Ведь это восходящий поток! Вдоль всего склона, обращенного к ветру! — воскликнул Арцеулов. — Здесь можно парить на планерах!
И через три года в Коктебеле появились первые парители.
Через десять лет это место стало центром спортивного планеризма в стране.
Спустя еще тридцать лет мы с Адамом Дабаховым стоим над обрывом южного склона той же горы и, глядя в небо, пытаемся найти хотя бы намек на кучевое облако. Мы стоим на земле, крыльев у нас нет, и все же облако нам нужно!
Позади нас развалины — это все, что осталось от высшей летно-планерной школы. Там был наш дом, и там жила мечта юности: «Летать выше, быстрей и дальше!»
Южная долина тонет в голубой дымке. Только ранней весной, в марте, удалось увидеть ее ярко-красной — цвели тюльпаны. В середине долины блестит высохшее солончаковое озеро. Над ним возникали термические и волновые потоки, возносившие планеристов на высоту свыше двух тысяч метров. Это потоки случаются и сейчас.
В балках северного склона размещались планеры, самые разнообразные по типам и раскраске. Теперь их нет ни на земле, ни в воздухе. Высоко парит орел.
— Может, орлы те же, — говорит Адам, — они живут долго... Сколько ни смотри, глаза заслезятся, а взмаха крыла не заметишь!
Адам ложится на сухую колючую траву, глядит в небо и задумчиво произносит:

_{Горный хребет в готическом стиле.
Друг мой пилот! Не тебе ль
Надо надеть голубые крылья?
Славен чем Коктебель!}

И отчетливо вспоминается рассеянное лицо поэта Ярослава Мухина. Он был постоянным участником планерных слетов, болельщиком наших дел, — в его горячем сердце по-своему жила авиация.

_{И вот, когда восток еще не выправил крыло,
В воздушный голубой поток врезается пилот.
Он покидает склон горы, веселый, молодой,
Он будет до ночной поры парить, а над водой,
Над морем, где чернела синь, рождаются ветра,
Они начнут его носить с утра и до утра.}

И поток носил планериста, которому были посвящены эти строки, 35 часов 11 минут.
Вот напряженный рекордный долет окончился, Никодим Симонов приземлился в долине. Мы спешим поздравить нашего товарища, прибегаем... а Никодим спит под крылом своего «Пегаса», положив голову на парашют, спит непробудным сном...
Адам молчит. Я смотрю в долину. Солнце поднялось высоко. Бухта, как синее блюдо с неровной каймой по краям, спокойна.
— Южак! — вдруг встрепенулся Адам.
Мы вскочили на ноги и повернулись лицом к ветру. Адам преобразился, он стоит, чуть наклонившись, широко расставив ноги, стоит в ожидании, как планер, готовый к старту. Он все еще сохранил спортивную форму — крепко скроенный костяк с тугими мышцами. Лицо южанина — крепкое, загорелое, выносливое, с теплым блеском глаз.
— Тебя, Адам, словно подменили.
— Знаю, Игорь, — он смущенно улыбается. — Крым — моя слабость. Горы, каньоны, море и — южак.

...И в то утро дул хороший южак, стартовали с южного склона. В воздухе было не менее тридцати планеров. Парили на разных высотах, многие ходили вдоль склона; некоторым удавалось попасть в волновой поток, и тогда они выбирались над долиной на высоту около тысячи метров, откуда можно было строить маршрут.
Я собрался в полет на своем рекордном Гн-2 с заданием найти восходящий поток за Отузами.
Еще вечером в столовой прошел слух, что техком, где было много представителей ЦАГИ, решил испытать один из планеров на максимальную скорость, причем допускалась возможность разрушения его в полете. Инженеры объясняли, что такие испытания помогут оценить достоверность двух методов расчета стойкости планеров и самолетов против опаснейших вибраций.
Надо сказать, в те годы более чем тридцатилетней давности в ряде стран имели место катастрофы: развив при испытаниях максимальную скорость, самолеты почти мгновенно разрушались из-за прогрессирующих вибраций. Некоторое время это явление оставалось непонятным; его назвали ф л а т т е р о м, и это слово приобрело смертельный смысл.
И вот теперь, на спортивном планерном слете, ученые ЦАГИ сочли возможным провести неслыханный по дерзости эксперимент. «Жертвой» был избран один из планеров Олега Антонова — высотный рекордный планер.
Невдалеке от ангара стоял новый серебряный «Рот Фронт» — широкое, эллиптическое крыло и тонкая хвостовая балка. Возле кабины несколько планеристов, среди них Сергей Анохин, Никодим Симонов, Виктор Расторгуев. Сергей регулировал лямки парашюта, то и дело примеряя подвесную систему. Ему помогал Никодим. Вот оно что! Похоже, что экспериментальный полет на прочность решили проводить сегодня. И пилотировать будет, ясное дело, Сергей Анохин. Недаром он так тщательно занимается своим парашютом: если планер рассыплется в воздухе, парашют должен сработать четко и безотказно. В.П.Ветчинкин в кабине «фармана». 1918 год
Оказалось, что представители техкома долго спорили: по одной теории, которую разделял и профессор Владимир Петрович Ветчинкин, планер должен был разрушиться на скорости 220 километров в час, по другой — и этого мнения придерживалась большая группа специалистов — планер выдержит скорость около 300 километров в час и лишь тогда разрушится.
«Беспроигрышная лотерея», — подумал я.
Преднамеренно разрушить летательный аппарат в воздухе! И теперь, в конце шестидесятых годов, оглядываясь назад, я должен признать, что такого отчаянного задания не встречалось мне в испытательной практике за все тридцать с лишним лет работы в авиации.
Виктор Расторгуев, шеф-пилот этого планера, надеялся установить на нем рекорд высоты, и беспокойство Виктора было естественно.
Анохин напевал, подражая граммофону:

_{Сегодня мы не ляжем спать,
Не спросим мы, который час.
Всю ночь мы будем танцевать,
Пока достанет сил у нас.}

Я поймал взгляд Сергея и как мог беззаботнее улыбнулся. Он достал из кармана кривую трубку, набил табаком и закурил.
— Во сколько? — спросил я.
— Часов в пять. Будет потише.
Он сел на траву. Синий комбинезон, подпоясанный широким ремнем с маленькой кобурой пистолета. Лицо продолговатое, худощавое и загорелое, в зубах трубка с темно-вишневым чубуком, на голове белый матерчатый шлем и очки на лбу. Я махнул ему рукой, взял свой барограф и зашагал на старт.
Было начало третьего, когда я взлетел и на одной прямой, пройдя до конца Узун-Сырта, набрал метров триста. Это был день «большого парения». Предстоящее испытание «Рот Фронта» не сбило обычного напряженного ритма планерного слета. Каких тут конструкций только не было! Кто летал вдоль склона, кто дерзал прорваться к Крымскому хребту, несколько планеров пилотажили.
На одном из них был Василий Андреевич Степанченок, начлет слета. Его планер Г-9 шел мне навстречу, потом развернулся в долину, сделал полубочку, лег на спину и долго планировал, удаляясь в долину. Планер стал маленьким, быстро снижался, казалось, был совсем близко к земле... Нет, опять переворот через крыло, разворот в сторону горы... Не прошло и минуты, и планер уже «выпаривает», набирая прежнюю высоту, чтобы продолжить новый каскад фигур.
Я плавно прибавил скорость — стрелка медленно поползла к цифре 100, посмотрел за борт вниз и на крылья, они слегка вздрагивали: в воздухе было неспокойно, приходилось энергично действовать рулями.
«Что Сергей? — подумал я. — Как будет выбираться из разваливающегося планера?» Эта мысль не оставляла меня. Еще раз глянул вниз, тронул лямки парашюта на груди, посмотрел на кольцо. «Впрочем, Сергей опытный парашютист, и все должно кончиться нормально».
Подо мной долина. Чуть сзади отвесный склон горы, голубые балки и скалы. Болтанка неожиданно прекратилась, исчезли характерные хлопки в ушах. Планер висел; казалось, что он окружен твердой массой — так плотен был воздух. Я потянул ручку на себя, уменьшая скорость, — ни малейших признаков приближения срыва. Вариометр показывал подъем 5 метров в секунду, горы на глазах опускались. Вершина Карадага — около 700 метров, потом Карадаг пошел вниз, высота быстро росла. Мой планер попал в термический поток.
Праздные мысли исчезли, пробудился спортивный азарт — набрать высоту!
Окинул пространство — где планеры?
Недалеко Семен Гавриш, у него, пожалуй, 600—700 метров превышения, дальше еще кто-то. Леонид Григорьевич Минов на «Темпе», он идет чуть выше другого планера. Пассажир «Темпа» в открытую дверцу опускает шнур с небольшим грузом: горячий завтрак пилоту, летающему на продолжительность. Интересный эксперимент «дозаправки» пилота в полете. Леонид Григорьевич рассказывал, что Иван Сухомлин так натренировался, что ловил даже завтраки, которые ему не предназначались.
Иду в сторону Отуз и достигаю цели — высота 1500 метров. Делаю попытку пройти к Судаку, подъем почти прекратился. Кто же выше? Вблизи планеров нет, их силуэты видны ближе к морю.
Прошло еще около часа. Выпаривая над долиной, я увидел в воздухе самолет. Он шел на подъем; за ним на буксире серебристый «Рот Фронт». Воздушный поезд делает большой круг.
Когда я набрал 700 метров над горой, самолет и планер заканчивали круг и шли против ветра на высоте около 2500 метров. Я тоже вывел свой планер против ветра, он медленно двигался вперед. С параллельного курса были хорошо видны буксировщик и буксируемый.
Планер отцепился, самолет устремился вниз, расстояние между нами увеличивалось.
«Ну, сейчас начнется», — подумал я, не спуская глаз с планера. Он почти застыл на месте — так казалось мне с высоты.
Прошло не более минуты, и вот он стал ступенями увеличивать угол планирования — сперва полого, потом круче, еще круче... Вдруг... Что это?! Похоже на взрыв! Мгновенно на месте планера образовалось облако. Оно медленно растет, вытягиваясь вширь и особенно вниз — серебристое, сверкающее на солнце.
Вспоминаю теперь это красивое зрелище, тогда мне было не до него, я смотрел ниже «облака». Отдельные части планера, обгоняя друг друга, сыпались на землю. Где же Сергей?
Доли секунды тянутся медленно, мысли скачут: нет, нет...
Наконец-то! Купол, белый спасительный купол парашюта примерно на тысяче метров... Отлегло.
«Облако» продолжает расширяться, поблескивая на солнце, и почти не спускаясь, но его заметно сносит ветром к северу.
Промчалось черное тело фюзеляжа, упало в долину Узун-Сырта. Вращаются воронкой далеко друг от друга серебристые куски крыльев. Я проследил их падение до земли — на пашне взметнулись клубы пыли.
Падение других, более мелких частей продолжалось, вероятно, несколько минут. Отдельные куски сверкающего полотна и фанеры еще долго носились над долиной, продолжая свой последний парящий полет. Потом черную пашню на изрядной площади усеяли светлые пятна.
А Анохин? Он спокойно спускался на парашюте. Вот он уже скрылся за Узун-Сыртом, еще несколько секунд и — он на земле. Купол, наполненный ветром, наклонился, начал опадать, Сергей на ногах, выбирает стропы — гасит парашют.
Все в порядке, жив-здоров! Радость торопит, скорее на посадку!
Когда первые участники слета, бросившиеся к подножью северного склона, добрались до Анохина, он уже сидел на обломках фюзеляжа и курил свою кривую трубку. Возле него лежал на ранце свернутый парашют. С трудом переводя дух, одним из первых обнял Сергея Олег Контантинович Антонов.
— Это невероятно, Сергей Николаевич, поздравляю вас! Вы невредимы? — говорил он, сильно волнуясь.
— Да, да, вполне, — улыбаясь, Сергей прикрывал огромный синяк — вероятно, от удара пряжкой ремня.
Товарищи поздравляли Сергея, их лица сияли. От «газика» торопливо шагал по пашне Леонид Григорьевич Минов.
Анохин вышел вперед и доложил:
— Товарищ начальник слета! Задание техкома выполнено.
— Поздравляю, это блестяще... Пока вы ничего не забыли, расскажите все по порядку.

Когда Анохин приближался к скорости 220 километров в час, стал нарастать гул. С увеличением скорости гул становился громче и тон его выше, как у подтягиваемой струны. Сначала слетела и пронеслась над головой крышка кабины со всеми пилотажными приборами. Едва он подумал, что надо выходить из пикирования, как планер со страшным треском разрушился на множество частей. Анохина выбросило. Сосчитав до десяти, он дернул кольцо парашюта.
Вывод комиссии стал известен позже: после отделения крышки кабины произошло скручивание правого крыла. От резкого торможения испытателя выбросило из кабины, разорвав в четырех местах привязные ремни. Крыло, оторвавшись, ударило по рулям; хвостовая балка и рули тут же разрушились.
Последующие два дня все были под впечатлением необычайного испытания. В газетах печатались статьи, посвященные подвигу Анохина. Западная печать назвала полет «Игрой со смертью», «необычайным испытанием на прочность».
В адрес слета пришла телеграмма из Америки: «За любую цену покупаем кинопленку, фиксирующую этот неслыханный эксперимент».
Увы! К общей досаде, такой кинопленки не существовало. На слете мы не имели тогда авиационных киноаппаратов, да и другой регистрирующей аппаратуры было весьма немного.
И все-таки авиационная наука получила ценнейший экспериментальный материал, подтверждающий расчеты профессора Ветчинкина.

— Будем трогаться? — сказал Адам.
Я стянул рюкзак и бросил взгляд на долину. Найдутся снова молодые энтузиасты неба!
Мы покатили вдоль горы. Опустились к морю, в Коктебель, называемый Планерским. Разве что в память о прошлом?
Песок пляжа усыпан загорелыми телами. Искупались, оставили мотоцикл возле пляжа и пошли пешком в сторону Карадага.
Там, где была дача «Адриана», ничего не осталось.
— Вот на этом месте, — сказал Адам и стал мерить шагами площадку.
В тридцатые годы дача была в распоряжении Высшей летно-планерной школы. Мы, летчики, приезжали сюда по воскресеньям к морю — отдыхать. Дача была построена в античном стиле и выгодно выделялась среди скудных построек Коктебеля. Война не пощадила ее.
Мы шли, каждый был занят своими мыслями. В памяти мелькали эпизоды, подобные кадрам кинохроники. Люди, события, моменты из нашей жизни, быть может, и приукрашенные восприятием юности.
...Вот заключительный, праздничный ужин по случаю окончания слета, не помню какого. Году в тридцать четвертом. Председательствовал Леонид Григорьевич Минов. Среди наших гостей были художники и поэты. Здесь рождались веселые эпиграммы Арго, прекрасные шаржи Кукрыниксов. Позже все это стало широко известным, но в тот вечер наши восторги были первой благодарностью талантам.
Среди планеристов была Сабиха, красивая хрупкая девушка, ученица нашей школы, дочь президента Турции Ататюрка. В Коктебеле она научилась прекрасно летать, парить.
Или вот еще... День рождения спортсмена и планериста, фотокорреспондента Виктора Тюккеля. В тот вечер ему исполнился 31 год. Собрались инструкторы школы, знакомые. Виктор взгрустнул, прощаясь с молодостью. А нам было очень весело — каждый из нас имел в запасе по десятку лет в сравнении с ним.
Я улыбнулся, вспомнив это теперь: тридцать один — и уже прощание с молодостью. Чудак!
В воздухе было тихо и знойно. Расположились на балконе с видом на море. На столе большой самовар, у каждого на плече полотенце, сидим без рубах. В сумерках загар кажется еще темнее. Пьем чай с виноградным вареньем.
Никодим Симонов, щурясь, говорит:
— Дорогой наш «фотомототюккель»! Пусть твои снимки сохранят на годы улыбки нашей юности и улыбки тех, кто пойдет за нами!
Мы жили в угловой комнате на втором этаже. Нас было несколько, в том числе Макс Аркадьевич Тайц — чрезвычайно подвижной, черный как смоль, веселый и остроумный. Он работал тогда в техкоме слета. По утрам, делая зарядку, Макс Аркадьевич напевал песенку, из которой запомнились слова: «Дай нам бог иметь, что бог имеет!»
И он, Макс Аркадьевич, действительно имел то, что авиатору иметь надо: глубокие знания теоретика и пытливый ум. Еще в молодые годы он стал известным в стране ученым-аэродинамиком.
Особенно проявил Тайц свой талант при подготовке известных всему миру перелетов Чкалова и Громова из Москвы в Америку через Северный полюс.
Здесь же, на даче «Адриана», жили многие участники слета — конструкторы и ученые: О. К. Антонов, С. В. Ильюшин, С. И. Стоклицкий, В. К. Грибовский, В. П. Ветчинкин и другие.
Профессор Владимир Петрович Ветчинкин был блестящим ученым, последователем Н. Е. Жуковского. Его знали как оригинального человека. В памяти многих авиаторов найдется какой-нибудь интересный случай из его жизни. Макс Аркадьевич рассказал нам, как профессор «помог» ему однажды опоздать на свидание.
Как-то вечером торопившийся на свидание Макс Аркадьевич встретил у калитки Владимира Петровича. Как в таких случаях бывает, когда нужно что-то сказать при встрече знакомому человеку, деликатнейший Макс Аркадьевич спросил: «Который час, Владимир Петрович?» Увы, он тут же пожалел об этом. Ученый достал из кармана часы и посветил спичкой — часы показывали пять часов с минутами.
— Капельку терпения, — любезно предупредил он, — сейчас подсчитаем.
Как потом выяснилось, Ветчинкин, купив в молодости эти часы, ни разу не перевел их, щадя механизм, и вносил поправки по формуле, выведенной им самим. Подсчет велся в уме на полном серьезе, и Макс Аркадьевич почувствовал, что дело его плохо — он опаздывает.
Тайц попытался улизнуть, но не тут-то было. Ветчинкин, удерживая его за руку, просил еще и еще минутку терпения...
Наконец он радостно объявил:
— Девять часов тринадцать минут!
Тайц смущенно поблагодарил и, махнув рукой, исчез в темноте.
Все эти пустяки наплывали на меня, пока мы шли знакомым берегом. Не сговариваясь, совершенно не отдавая себе отчета, куда влечет нас, мы с Адамом вдруг остановились у калитки дома Волошина. Адам заметил:
— Что за уютный дом!..
Действительно, как и при жизни поэта, здесь людно, весело, в саду и на террасах молодежь.

_{Дверь отперта. Переступи порог.
Мой дом раскрыт навстречу всех дорог.
В прохладных кельях, беленных известкой,
Вздыхает ветр, живет глухой раскат
Волны, взмывающей на берег плоский,
Полынный дух и жесткий треск цикад.
А за окном расплавленное море...}

Этот дом вместе с «Литфондом» — зеленый оазис Коктебеля. Мне особенно памятен теннисный корт. В тридцать пятом году планеристам случалось тут играть с Борисом Андреевичем Лавреневым. Мариенгоф сам не играл — любил смотреть игру. В «Литфонде» отдыхал Михаил Зощенко. Запомнился он более серьезным, чем представляешь, читая его рассказы. Мог, например, прогуливаться по пляжу в черной паре, при галстуке, не замечая любопытных взглядов. Невысокого роста, худощавый, в обществе очень высокой красивой блондинки, а солнце старается выпарить остатки влаги из всего живого.
Зощенко называл себя почему-то фаталистом. Уверял, что верит в гадание и подобные штуки. Однажды он сказал:
— Флюиды во мне сегодня как-то беспокойны.
— Вот как? — переглянулись друзья.
— Да, не было б чего!..
— Например?
— Скандала, драки...
Все посмеялись, приняв за шутку. А вечером, когда во время танцев кто-то действительно стал дебоширить, Михаил Михайлович больше всех поразился такому совпадению.
Направляясь в сторону Карадага, мы поднялись теперь на холм, чтобы оттуда еще раз посмотреть на Узун-Сырт. И тут Адам вспомнил про Монайку, красавицу цыганку, которой было лет восемнадцать, когда она, как уверял Адам, безусловно первой из цыганок, поднялась в воздух на планере.
— Тебе это не лишне знать для истории, — заметил Адам. — Ты бывал в Карасубазаре?.. Помнишь там базарную площадь?..
Я не помнил базарной площади в Карасубазаре, но все же кивнул головой.
— Тем лучше, — сказал Адам, — тогда ты знаешь, как она выглядит.
Пришлось закусить губу.
— Так вот... «Воздушное крещение» моей «авиа-кармен» состоялось на той самой площади в двадцать седьмом году... Однажды летчик Шарапов, мой начальник, — ты его должен помнить по слетам, — говорит: «Езжай, Адам, в Карасубазар, найди там шофера Кобзаря. В кружке построили планер, но не умеют летать. Так ты, — говорит, — осмотри планер, выбери площадку, испытай его в воздухе и покатай кружковцев». — «Планер двухместный?» — спросил я Шарапова. «Нет, одноместный. Но у него не фюзеляж, а ферма открытая. Так что за твоей спиной может примоститься цепкий парнишка...»
Легко сказать: «Езжай!» От Симферополя там километров сорок. Автобусов не было, да и денег тоже... Зашагал я, «солнцем палимый».
В маленьком городишке этого Кобзаря оказалось найти не трудно. На редкость толковый парень, и «срубили» они планер крепко. Учебный, типа «Пегас», сиденье на «жердочке»... Материя на крыльях покрыта крахмалом: где им было взять аэролак?.. Ничего, летать можно.
Стал я выбирать площадку. Вокруг города удобных мест много, да что в них проку!.. Люди не увидят моих полетов. «Нет, лучшего места, чем базар, нам не найти», — решил я.
На базарной площади с одной стороны дощатый забор — граница города, с другой, на возвышении, — лачуги цыганской слободы... Ну нечего и говорить, какой интерес вызвал здесь планер. Народу собралась тьма: была безработица, и бездельников слонялось хоть отбавляй. Все цыгане покинули свои жилища и толпились тут же, на площади. Особенно живописны были цыганки. В ярких лохмотьях, с курительными трубками в зубах. А многие так: на руках ребенок и еще... на веревке позади воздушный змей. Змеи шумят трещотками, покачивают мочальными хвостами...
И вот первый полет. Кое-как удалось объяснить всем, чтобы не толпились впереди, перед планером. Пролетев метров пятьсот, я установил, что площадки хватает. В конце, правда, планер слегка уперся лыжей в забор, а так все хорошо. «Народы» бросились вслед за планером с восторженными криками...
Не думай, что я расхвастался, — прервал свой рассказ Адам, — должен тебе признаться: я умел тогда летать только по прямой и действовал по методе одного из первых советских планеристов — Сергея Ильича Стоклицкого: «Немного — рули не трогать... немного — на себя... немного — от себя...» — и получалось!
Чтобы не обидно было, кружковцы потянули жребий. Очередной сияющий счастливчик, ухватив стойку за моей спиной, оседлывал под крылом раскос фермы. Получалось довольно ладно, а тут подходит цыган и на смешанном диалекте объясняет, что, если летчик согласится катать цыган, он для доставки планера на старт приведет лошадь, а цыгане станут растягивать амортизатор.
Я быстро учел национальную политику, и на старте появился этакий Росинант — скелет в кожаном чехле. Но принесли хлеба и подкормили тягло. Полеты продолжались.
Все шло на редкость ладно. Случилась, правда, маленькая заминка: один цыган из стартовой команды споткнулся, и ему, бедняге, влепило амортизатором... Как загалдели цыгане! Мол, нерасторопный...
Вот тут и появилась эта босоногая красавица в красной юбке, уперев руки в бока, и сказала:
— И я хо-ч-ч-чу!
На меня все уставились, а я почему-то смутился.
— Как тебя... вас зовут? — спросил я.
— Монайка... И я хо-ч-чу летать!
— А юбка?
— Ни-ч-ч-чего!
Цыгане не скрывали своего энтузиазма, толпа схватила планер, и все не могли оторвать взгляда от Монайки. Счастливая, трепещущая от радости и страха, позвякивая монистами, пристроилась она верхом на раскосе за моей спиной и завязала узлом на ногах широченную юбку. Стали натягивать амортизатор... «Старт!» Мы взлетели.
Монайка стала королевой дня. После ее полета цыгане подняли такой галдеж, что пришлось сделать небольшой перерыв для наведения порядка.
Адам повернулся. Я понял, что Монайка была очень хороша собой.
Мы сели на пригорке и долго еще смотрели вниз, на Коктебель, на Узун-Сырт. Рассказ Адама напомнил мне, как мы тоже с таких прыжков начинали учиться летать. А потом уже парили здесь, как грифы. Но путь мой сюда начинался через Петровский парк.

Завод и школа