Визит к Кащею

В один прекрасный день я отправился к Ульриху.
Не уверен, что сегодня многие помнят, кто такой был генерал- полковник юстиции Василий Васильевич Ульрих. Но в тридцатых - сороковых годах он представлял собой одну из самых мрачных и в то же время видных фигур сталинской репрессивной системы. Как председатель Военной коллегии Верховного суда СССР он возглавлял всю разветвленную систему республиканских и областных военных судов, но особенно известен был тем, что лично председательствовал на процессах над людьми, еще недавно занимавшими высшие государственные и партийные посты: Каменевым, Зиновьевым, Бухариным, Рыковым, Тухачевским...
Конечно, смертные приговоры им всем еще до суда выносил Сталин со своим ближайшим окружением, но всегда, когда по каким-то соображениям, не доступным умам простых смертных, считалось целесообразным не прикончить очередную жертву террора в подвалах НКВД, а инсценировать "открытый" судебный процесс, на авансцену выступал глава военной юстиции В.В. Ульрих.
Привели меня, рядового летчика-испытателя, в его кабинет обстоятельства особые.
Мой шурин (брат моей первой жены) в возрасте 19 лет в воинском звании пехотного младшего лейтенанта был тяжело ранен в бою и попал в плен. Его сочли погибшим и даже известили об этом семью. И лишь когда закончилась война, выяснилось, что он жив, освобожден из плена, после чего, как и все его товарищи по несчастью (или счастью - ведь, вопреки первым сведениям, человек остался живым!), отправлен в спецлагеря для "проверки". Проверку он прошел, вернулся в Москву, но вскоре был вновь арестован. Семья предприняла все возможные меры, чтобы парня выручить, начиная с приглашения самого лучшего адвоката. Тем не менее Военная коллегия Московского военного округа признала его виновным - не больше и не меньше! - в измене Родине, совершенной военнослужащим в военное время, и приговорила к десяти годам лагерей строго режима (то есть фактически - к каторге), возвращение из которых, даже по прошествии этого срока, было весьма проблематичным.
На всякий случай без особой надежды на успех подали апелляцию в Военную коллегию Верховного суда, понимая, что поток подобных апелляций весьма обилен и в аппарате Военной коллегии приговоры штампуют второстепенные лица, не особенно утруждая себя сколько-нибудь детальным изучением дела.
И тут моей теще - матери осужденного - кто-то сказал, что у Ульриха сын - летчик и поэтому генерал к представителям этой профессии якобы испытывает определенную слабость. Сведения были крайне ненадежные - на уровне слухов. Но понятное отчаяние матери толкало на то, чтобы не пренебрегать любым шансом, каким бы малым он ни казался.
- Марик, попробуй поговорить с Ульрихом, - попросила теща. И я, по наивности явно не отдавая себе отчета в том, насколько на разных этажах иерархической лестницы находимся мы с Ульрихом, начал действовать, проявляя при этом больше настойчивости, присущей испытателям, чем трезвого понимания ситуации.
Секретарша одного из заместителей министра авиационной промышленности, моя давняя добрая знакомая, подпустила меня, когда ее шефа не было на месте, к телефонному аппарату правительственной связи - кремлевской "вертушке". Таких "вертушек" в то время было сравнительно немного, и трубку снимал, как правило, сам владелец аппарата. Так получилось и на сей раз - ответил Ульрих.
- Товарищ генерал, - сказал я. - Летчик-испытатель майор Галлай просит десятиминутного приема у вас по личному вопросу.
Майор... Персона явно не из тех, с кем привык поддерживать контакты председатель Военной коллегии. Но, видимо, сыграла свою роль "вертушка", а скорее всего просто от неожиданности он ответил:
- Приходите завтра, в шестнадцать часов.
И вот, как было сказано, я отправился к Ульриху. Военная коллегия Верховного суда помещалась в самом начале Никольской улицы, рядом с аптекой Ферейна, но вход в бюро пропусков был со стороны заднего фасада здания, обращенного к памятнику первопечатнику Ивану Федорову.
В своем кабинете Ульрих сидел за столом в рубахе и подтяжках. Тужурка висела тут же на вешалке. Кондиционеров тогда не было, и его явно донимала жара. На лысой голове выступали капельки пота.
- Ну, так слушаю вас, - сказал Ульрих, посмотрев на меня, как мне показалось, с удивлением.
И я начал излагать суть дела. Едва я назвал статью: 58-16, - по которой был осужден шурин, Ульрих с усмешкой заметил:
- Только и всего: измена Родине.
- Товарищ генерал, - возразил я. - Если бы речь шла о мелочи, я не стал бы вас беспокоить.
И продолжал выкладывать свои доводы в пользу осужденного: попал в плен раненным в бессознательном состоянии, оружие против своих не поднимал, реального вреда нашей армии и государству не причинил, на войну попал 19-летним, вчерашним школьником, воспитывался в семье родителей - старых большевиков.
На изложение всего этого я назначил себе пять минут из испрошенных десяти ("Эх, надо было просить пятнадцать!") и в этот регламент уложился. уложился.
Ульрих выслушал меня и сказал безразличным, сухим тоном:
- Да, но существует же такое понятие - офицерская честь.
- Товарищ генерал, я знаю об этом понятии.
- Вы-то знаете, — Ульрих лениво показал рукой на орденские колодки на моем кителе (я уж постарался навесить на себя все, что было). - Но ваш шурин...
Я пустился было по второму разу излагать свои доводы, но Ульрих, больше не слушал меня, взял трубку и сказал кому-то:
- Зайди ко мне.
Этот "кто-то" оказался заместителем председателя Военной коллегии генерал-майором юстиции Орловым.
- Вот майор ходатайствует о пересмотре дела своего родственника. Апелляция подана, но нам надо самим посмотреть. Действительно, когда дело касается какого-нибудь деклассированного элемента, мы это учитываем. Надо, наверное, не оставлять без внимания и обратную ситуацию: родители - старые большевики, да и майор ручается. В общем, возьмите себе на контроль.
Вышел я из кабинета Ульриха вместе с Орловым. Не знаю, чем он объяснил снисходительную реакцию своего шефа на вторжение нахального майора, но спросил лаконично:
- Фамилия? Статья? Дата осуждения? Кем осужден? - и записал мои ответы.
В результате десять лет лагерей строгого режима решением Военной коллегии Верховного суда превратились в семь лет лагерей "обыкновенных", из которых половину мой шурин проработал в "шарашке". Тоже не сахар, конечно, но все же... Полную реабилитацию и боевой орден он получил одновременно со многими своими товарищами по несчастью - спустя добрых два десятка лет.
Со временем, когда я лучше разобрался в психологии высокого начальства и принятых правилах игры, то понял, насколько экстравагантным было мое вторжение к Ульриху и как оно его, видимо, позабавило. Этим, наверное, и объясняется положительный (в общем, конечно, положительный) результат нашего разговора - уж, конечно, не тем, что мои речи пробудили в этом палаче стремление к справедливости. О существовании такого понятия, как справедливость, он, надо думать, к тому времени давно забыл.
Когда я много лет спустя увидел книгу братьев Аркадия и Георгия Вайнеров "Визит к Минотавру", то, еще не читая романа, подумал, что подобное название неплохо бы подошло к той давней истории.