Главная страница | Текущий раздел: «Барьеры»
Игорь Шелест. «Лечу за мечтой» - Прозрачность мысли
— Ты читал рассказ Володи Ильюшина в «Юности»? — спросил меня Александр Петрович, когда в один из последующих дней мы созвонились по телефону.
— Читал, — ответил я, — и, если не ошибаюсь, там: не один был рассказ.
— Имею в виду рассказ о его посадке с остановленным двигателем на сверхзвуковом самолете.
— А-а... — выжидательно протянул я в трубку.
— Там есть чертовски шикарное место! — Мне послышалось, что Александр Петрович прищелкнул языком. — Точное, как пуля в десятку!
— Уж будто? — сказал я, сгорая от любопытства.
— Вот досада, нет у меня журнала под рукой!.. Да я тебе на память скажу. Он пишет примерно так.
На высоте двух тысяч метров и при скорости около двух тысяч километров в час двигатель вдруг «ахнул», как пушка, и он подумал: «Ну, кажется, подловила!» К ушам прилила кровь, и потом наступило то состояние, которое Володька назвал не спокойствием, а прозрачностью мысли. Понимаешь, как это анафемски здорово?! — заключил в восторге Александр Петрович. — Прозрачность мысли!.. Будто все становится на редкость четким и ясным, как на экране с резко контрастным изображением. А мы при сем присутствуем и следим за развитием происходящего...
Я согласился, но не стал комментировать, ожидая, что он скажет дальше. И он продолжал все на том же накале:
— Нет, я прямо тебе скажу: это конгениально — прозрачность мысли!.. Черт меня побери, надо же сказать так точно! Прочтя это, я тут же стал перебирать в памяти все свои случаи крайней опасности в воздухе и пришел к выводу, что каждый раз я ощущал в себе то же !.. Понимаешь, вскочил, позвонил Сергею Анохину, рассказал ему и, к удовольствию, убедился, что он тоже так думает. Он еще добавил, что, если кому-то из летчиков этой прозрачности мысли в острой ситуации не дано, такой летчик может поддаться панике, чем усугубит обстоятельства. В этом случае возможность спасения машины, да и себя лично, может быть упущена.
Я согласился с Сергеем и убежден, что Миша Алексеев погиб на «И-шестнадцатом» именно по этой причине — поддался панике.
— Все это очень поучительно, Александр Петрович, — заметил я, — а как вы думаете: прозрачность мысли дается человеку от природы?
— Полагаю, что она в летчике вырабатывается, тренируется как условный рефлекс. Но, может быть, это и не всем дано от природы, так сказать, если есть — так есть, если нет — так нет! И мне кажется, раз летчик не обладает этим свойством... сообщить, что ли, себе эту прозрачность мысли в нужный момент острой опасности, ему не следует выбирать для себя профессию испытателя, если даже он и научился хорошо летать.
— Все это крайне интересно, милый Александр Петрович, — перебил я его, — но боюсь, что молодой летчик только роковым для себя образом может обнаружить, что природа не наделила его этим важнейшим свойством... Когда он заметит, что в отчаянный момент так необходимой прозрачности мысли в нем нет, будет уже поздно! Нельзя ли дать ему возможность заранее себя проверить?
— Такого прибора не знаю, — проговорил задумчиво Чернавский. — Постой, постой! — встрепенулся он тут же. — Представь себе, вспомнил! Еще в юности мог убедиться, что обладаю этим свойством.
— Александр Петрович, не томите, — поторопил я.
— Там у тебя никто не вырывает из рук трубку?
— Помилуй бог!
— Тогда изволь. Как-то, помню, мы отправились втроем купаться — два молодых человека и девушка. Двое из нас плавали хорошо, я — плохо. На другом берег Москвы-реки был хороший пляж, и девушка с моим товарищем поплыли туда. Я не решился сперва плыть, а когда увидел, что они переплыли, меня страшно заело.
Доплыв до середины, я вдруг заметил, что здесь очень сильное течение, и уже эта мысль так обожгла меня, что я тут же выбился из сил и понял, что ни вперед, ни на зад плыть больше не могу и вот-вот стану пускать пузыри.
Да, где-то совсем рядом со мной теперь плескалась па пика. Думается, и глаза сразу стали «квадратными».. И тут, откуда ни возьмись, осенила меня такая ясность мысли, что и теперь стоит закрыть глаза, и вижу все, как было... Все, понимаешь, словно остановилось: вода, пастух на берегу, стадо. «Болван, ведь так и утонешь! — выругал я себя и твердо решил: — Плыви по течению — и будет все в порядке!»
Я лег на спину, течение понесло меня к повороту реки, и там вскоре прибило к берегу. Выбрался на песок и лег в изнеможении.
Когда подошли мои спутники, я ничего не сказал. * * * Я знал, что Чернавский — всегда ухоженный, наутюженный, ботинки на нем всегда блестят — во всем-то аккуратист, и приехал к нему, как сговорились по телефону, с точностью до минуты. Он усадил меня очень приветливо и сказал:
Вот то, что тебя интересует: это послужной список, а это альбом моих зарисовок. О стихах говорить не будем — все это юношеский бред! — Лицо Александра Петровича скривилось в кислой улыбке. — Ты посмотри покуда, а я напишу тебе несколько слов на книге. Здесь, между прочим, обо мне все уже рассказано моим земляком Сергеем Михайловичем Яковлевым. Так что не знаю, можно ли сказать что-либо еще?
— Меня интересует все, связанное с вашим пребыванием, вашей деятельностью на Центральном аэродроме, на Ходынке, — сказал я.
— Так вот же, там, в послужном списке, все сказано... Читай, я напишу пока.
Я глянул мельком на список и стал листать альбом. Рисунки Александра Петровича, больше пейзажи, выполнены были тонко, изящно.
Чернавский раскрыл книгу «Наши крылатые земляки» и что-то написал.
— Ну вот, — он передал мне книгу. Я прочел: ...В меланхолические вечера,
Когда прекрасны краски увяданья,
Как разрисованные веера,
Мне раскрываются воспоминанья. — Тем лучше, — улыбнулся я, — пусть это будет предзнаменованием интересных разговоров.
— Послужной список прочел?
— Не хотите ли вы предложить мне взять его за основу?
— А что?.. Это же документ! Посмотри, каков он! Пожелтевший, сморщенный, как и его хозяин... Документам и наш век верят больше, чем тем, о ком они говорят.
Я взглянул через его руки на список. Увидел первую дату — 1924 год.
— Так вы попали на Опытный аэродром с военной службы?
— Да, в качестве красноармейца. Потом окончил техникум. Мне присвоили звание командира, и я стал летать на испытание радиоаппаратуры,
— Экспериментатором?
— Летнабом. У нас любой специалист, отправляясь хоть первый раз в полет на двухместном самолете-разведчике, мог называть себя летчиком-наблюдателем.
— Вы хотите сказать, что авиация для вас была новым и незнакомым делом?
— Не стал бы утверждать. Я увлекся ею, и немало, когда в Смоленске, в моем родном городе, устраивалась выставка и на ней впервые был показан настоящий аэроплан «Блерио-XI»... Мне было тогда девять лет. С тех пор авиацию я воспринимал романтически. Она захватила мою душу, не тронув устремлений чисто земных Я увлекался всевозможной техникой, особенно радио, хотел получить серьезное образование... В авиацию попал скорей в силу обстоятельств: радиостанция и аэродром оказались на одном поле — на Ходынке.
— А я все-таки отыскал ваши стихи, — перебил я Чернавского (пока он говорил, я взглянул в подаренную им книгу). — Мне нравится это, Александр Петрович: Опять зима! Опять каток!
Опять на лыжах в лес, в поля!
О ты, загадочный комок,
В пространство брошенный, — Земля... — И только-то, — улыбнулся он и стал продолжать. — Позже, уже будучи инженером, испытателем радиоаппаратуры, я научился довольно прилично «держаться за ручку». Летчики-испытатели, что работали тогда в институте, — Громов, Юмашев, Козлов, Анисимов, Попов и другие — никогда мне не отказывали в этой практике. В двадцать девятом году были предприняты первые попытки установить радио на самолет-истребитель, и так; как ни один летчик не брался за отладку радиостанции на одноместном самолете, то я предложил командованию свои услуги. В рапорте указал, что, научившись летать на истребителе, могу самостоятельно испытывать все новейшие радиосредства. Там же я приписал такую эмоциональную фразу: «Уверен, что будущее авиации неразрывно связано с бурно прогрессирующим радио».
Сейчас фраза звучит банальной истиной и может вызвать улыбку. Тогда она вызвала улыбки по причине полнейшего к ней недоверия... Однако я вижу, что утомил тебя своим скучным рассказом?
— Будет вам, право! — поспешил я оправдаться и перестал рассматривать корешки книг. В шкафах, расставленных вдоль стен, были собраны редкие книги. — Я все могу повторить, что вы сказали. Хотите?
Он рассмеялся.
— Не надо. Однако постараюсь говорить короче.
Так как я уже фактически умел летать, то в 1930 году сподобился за четыре месяца окончить ускоренный курс Качинской летной школы, а 8 августа того же года вернулся в институт, но уже в качестве летчика-испытателя. Приказ был подписан, и я встретил своего друга Костю Попова. «Поздравь меня, — закричал я, — теперь я ваш летчик!» — «Ну что ж?.. Поздравляю! — одарил он меня своей мефистофельской улыбкой: — Если в течение двух лет не разобьешься — будешь хорошо летать!»
В альбоме Александра Петровича я обнаружил великолепные фотографии. Среди них внимание мое привлек портрет девушки с грустным, удивительно приятным взглядом.
— Это моя Женя, — пояснил Александр Петрович, — моя первая жена.
Чернавский улыбался, разглядывая меня. Я же унесся лет на сорок назад и не мог оторвать глаз от портрета девушки — она была прелестна.
— Вы любили ее? — спросил я и успел поймать на себе его снисходительно-насмешливую улыбку.
— Трудно сказать, — протянул он неопределенно. — И самому не просто в этом теперь разобраться. Она была очень хороша собой... Когда мы расписались, ей было шестнадцать с половиной лет. Мы знали друг друга один, и то неполный, день.
— Однако?
— Вот тебе и «однако»!.. Юмашев Андрей — мы тогда с ним дружили — пришел как-то ко мне с ней. Это было в конце лета 1929 года. С Женей он познакомился па железнодорожной платформе, когда ехал в Москву с дачи.
Мы проболтали втроем весь вечер, выпили немного вина, было очень весело, и Женечка, когда часы пробили полночь, сказала вдруг с чарующей непосредственностью: «Саша мне нравится, и я сегодня никуда отсюда не уйду!»
Я был холост. Она мне тоже нравилась. Что было делать?
Прощаясь, помню, Андрей сказал: «Ты, Саша, не обижай ее». К чему было это говорить?..
Утром я сказал ей, что через три дня мы едем в Крым в Коктебель, на планерные состязания, едем вместе о Андреем Юмашевым, и предложил поехать с нами.
— Как же я поеду? — задумалась она. — Что скажет мама?
А я возьми с ходу и предложи ей:
— Пойдем сейчас в загс, зарегистрируемся и явимся и маме. Так, мол, милая мама, вот мы перед вами — муж и жена! — и упадем перед пей на колени. И тогда маме ничего не останется, как поздравить нас и разрешить ехать со мной в Крым в свадебное путешествие.
Так мы и сделали.
По дороге Женя рассказала о матери. Она была актрисой театра Корша. Я подумал: «Как бы ее не хватил удар!»
Дверь отворилась, и Женечка бросилась к матери на шею, расцеловала, и не успел я еще затворить за собой дверь, как она, задыхаясь от восторга, сообщила милую новость:
— Мамочка, это Саша, мой муж!
Я был готов ко всему, но мама устояла. Секунд тридцать потребовалось, чтобы язык ее вышел из состояния окаменения. В это время, впрочем, она внимательнейшим образом рассмотрела меня. Мне было двадцать пять лет, я был стройный, загорелый, и летная форма отлично сидела на мне.
— Девочка моя! Я что-то никогда от тебя не слышала о твоем женихе, об Александре...
— ...Петровиче, — поторопился я ей на помощь, не убежденный, однако, что Женечка при регистрации брака обратила внимание на мое отчество.
— Мама, милая! Мы познакомились с ним вчера вечером!
— Святые угодники!!! Nun ja, was soll denn da noch expliziert werden? * ...Конечно, я непоправимо отстаю во времени и в пространстве!.. Вы не могли бы мне сказать, что будет в двадцать первом веке? — спросила мама то ли меня, то ли угодников.
Я молча мял в руках фуражку.
Через три дня мы уехали.
В Коктебеле Женя очаровала всех пилотов и конструкторов. Я гордился ею и собой, но сердце мое не покидало некое смутное беспокойство.
Три года спустя Женя ушла от меня. Я был прикован тогда к больничной койке, разбившись при киносъемке на «И-4»... Кстати, я переснял для тебя некоторые снимки... Вот эти два, например, «И-4» с кошкой в полете, я — в кабине.
Друзья, навещая меня, не хотели мне говорить, что там у них происходит, но Женя пришла сама, долго смотрела на меня, и по щекам ее катились слезы. Потом она сказала, глядя прямо в глаза: «Саша, ты не сердись: я полюбила!»
Она ушла, а я написал стихи. Двадцать дней только
Я лежу в больнице,
С узкой белой койки
Вижу злые лица. Кто-то ругнулся
И сказал вкратце:
«Командир загнулся
После операции...» Отрезают ноги,
Позабыв участие,
Очень немногим
Возвращают счастье... Через несколько дней с разрешения доктора ко мне явился Костя Попов и спросил:
— Жив, Саша?
Я попытался улыбнуться ему глазами, потому что весь был забинтован и «расчален».
Он продолжал — красивый, черный, загорелый:
— Ну и хорошо! Как раз сегодня восьмое августа. В этот день, помнишь, два года назад я тебе сказал: «Не разобьешься за два года — будешь хорошо летать!.. Уцелеешь — значит, все будет хорошо!»
Я никогда не верил ни в какие приметы, но тут действительно оказалось анафемское совпадение... А когда у меня поднималась температура и я начинал метаться, мне рисовалась эта проклятущая кошка со вздыбленной! спиной, с хвостом торчком, с горящими глазами... Она мне, как видно, таки успела перебежать дорогу.
- Ну да, что же там еще объяснять? (нем.)
"Черная кошка" Пики эмоций
| - Пики эмоций
- Знакомство с «анакондой»
- Жертвоприношение будущему реактивной
- «Глубокая спираль»
- Таланты и поклонники
- Третье выступление в жизни
- Труба
- Затягивание в пикирование
- Профессор Ветчинкин
- Испытатель поневоле
- Зарайск-Москва
- Когда закипает кровь
- «Черная кошка»
- Стечение обстоятельств
|
