Игорь Шелест. «Лечу за мечтой» - Таланты и поклонники

Мне рассказывали, как, проходя после дождя по шумной улице Москвы, один летчик, человек обыкновенный и с виду грубоватый, бросился вдруг к прохожим с громким возгласом:
— Граждане, остановитесь! Взгляните под ноги: ведь это р о з а!
И выхватил из-под ног сосредоточенно-торопливых людей оброненный кем-то цветок.
Он бережно омыл его в дождевой луже и гордо приподнял над собой, чтоб всем было видно. Люди остановились и глядели... Одни, потеплев, в легком смущении. Другие — уставясь не на цветок, а на того, кто поднял его. И взоры этих последних выражали лишь изумление: «Ч у д а к?! Или какой-то д о п о т о п н ы й?!»
А он зашагал себе как ни в чем не бывало и продолжал разговор с приятелем, очевидно, совсем о другом.


Я вспомнил об этом, возвращаясь от Шунейко и услышав от него лирическую историю, о которой мы в летной комнате так давно жаждали хоть что-нибудь узнать и ровным счетом ничего не знали. И вот прошло почти двадцать лет, и мне, может быть, первому Иван Иванович раскрыл тайну своего сердца. Наверное, решившись на этот шаг, он был уверен, что я не назову его ни ч у д а к о м, ни д о п о т о п н ы м.
Но, направляясь из госпиталя от Казакова к нему, я, разумеется, и не мечтал о таком доверии с его стороны и лишь раздумывал о масштабности, неистовости его увлечений.
Поясню. После войны, в период становления только что народившейся реактивной авиации, всех тружеников авиапромышленности охватил удивительный творческий подъем, и нам, летчикам-испытателям, казалось, что в одной лишь испытательной работе человеку не проявить всего своего творческого потенциала. Тогда многие мои друзья прекратили в нелетную погоду играть в шахматы и бильярд и занялись инженерной работой. Одни увлеклись созданием приборов предупреждения опасных режимов полета, другие — усовершенствованием рабочего места летчика и средств аварийного покидания, разработкой заправки в воздухе и прочими прикладными к летной практике делами.
Но совсем иные масштабы творчества будоражили в ту пору вечно ищущую душу Ивана Ивановича.
В конце сороковых годов, когда не известно еще было о космических планах Сергея Павловича Королева, наш Ваня Шунейко уже носился с идеей орбитального полета на крылатом аппарате. Нет, то была не туманная мечта одержимого юноши. Это был вполне реальный проект. Иван Иванович разработал и математически обосновал идею рикошетирующего орбитального полета, при котором аппарат должен был лететь вокруг Земли, отражаясь многократно от плотных слоев атмосферы, подобно тому, как рикошетирует от воды брошенный вскользь плоский камень.
Как мы, легкомысленные обитатели летной комнаты, воспринимали тогда это гл о б а л ь н о е увлечение Ивана Ивановича?
Стыдно теперь в этом признаться, но только что не насмешливо.
Помню, он разворачивает перед нами ватманы, расписывает доску рядами дифференциальных уравнений, а мы и не прячем своих недоверчивых улыбок. Нам это кажется фантастикой в духе Жюля Верна, из возраста которой мы давно выросли, поэтому в головах наших шевелятся совсем иные, не космические, а земные мысли. Нам очень бы хотелось узнать, например, кому это наш Ванечка через день возит охапками цветы?
Наш интерес к цветочной теме Ивана Ивановича возбуждался еще и тем, что он был единственным холостяком в нашем кругу. И как тут было спокойно жить, пока он барахтался за бортом семейного счастья?
Но если Ванечка не таил от нас сокровеннейших своих технических идей, то в информации о делах своих сердечных он был на редкость сдержан. И даже Леня Тарощин, о котором его супруга говаривала, будто от него ничего не скроешь — Леня все видит, все знает, — здесь чувствовал себя, как он выражался, б е з р у к.
Шунейко, изложив кратко идею рикошетирующего орбитального полета, смолк и оглядел аудиторию с видом сеятеля, разбросавшего зерна в песчаную почву. Леня Тарощин поднял руку.
— Иван Иванович, позволь вопрос задать?
— Слушаю, Леонид Иванович.
— Скажи, пожалуйста... Ты один разрабатываешь эту тему или с кем-нибудь на пару?
— Один... Могу тебя принять в компанию, — улыбнулся докладчик.
— Что-то не верится! — хитро сощурился Ленька.
Иван удивленно смотрит на Леонида, а тот вдруг вскакивает и кричит:
— Душка-джан, тогда скажи, кому т е цветы, которыми был завален твой «хорь» вчера у бензоколонки?
В ожидании ответа мы замираем все, не дышим. А Иван внезапно опережает нас взрывом смеха.
— Чудак ты! Это я в качестве первого шага в космос устилаю свой путь цветами!
Мы знаем, что Иван предельно скромен, и ему-то такое действо никак не свойственно. Разочарованные, встаем с мест. А Ленька грозит:
— Ладно, Иван-Царевич, все равно узнаю, кто твоя Жар-птица!


Наш «высотник» Иван Иванович живет на шестнадцатом этаже. Лифт действует исправно, и через минуту я вижу из окна его квартиры Москву почти как прежде, с птичьего полета.
На подоконнике модель сдвоенного космического самолета — не воплощенная пока мечта Ивана Ивановича. На столе рукопись, книги с закладками. Очевидно, своим вторжением я оторвал хозяина дома от дела. «Ладно, пусть развеется немного».
— Был у Казакова? — отрывисто спрашивает он, прилаживая ленту с концертом Каревой.
— Был. Между прочим, он посоветовал выведать у тебя о каком-то поучительном случае, что был под Новый год на ТУ-16.
— А! Пустяки все это. Ничего особенного: холодная рассудительность, знание двигателей и музыкальный слух, вот и все... Первый романс — «Пара гнедых» — к сожалению, запись неважная. Потом будет лучше.
— Полагаю, ты уже отправил Галине Каревой первый автомобиль цветов?
Иван Иванович громко расхохотался, даже прекратил щелкать кнопками магнитофона. Потом посмотрел мне в глаза продолжительным взглядом и, решившись, сказал:
— Цветы в таких количествах я привозил лишь одной певице. Но, как ты знаешь, это было около двадцати лет назад.
Я удержался от вопроса, кто она, и спросил, как технически удавалось ему это делать.
— Сказать?
— Скажи.
— Гм... Вот задача...


Иван Иванович некоторое время улыбаясь смотрел на магнитофон, я тоже. Наконец, преодолев себя, он заговорил.
— Понимаешь... Влюбился я, что называется, без памяти... К тому же, смешно сказать, заочно...
А получилось вот как.
Поздней осенью поездом возвращался с Кавказа, где отдыхал, и услышал по радио в вагоне ее пение. Особенно, помню, заворожило меня исполнение ею арии Настасьи — Кумы из «Чародейки» Чайковского.
«Г д е ж е т ы, м о й ж е л а н н ы й? — пела она, а мне казалось, что она обращается ко мне: — П о с к о р е й п р и х о д и, м ы у м ч и м с я с т о б о й...»
Бог ее знает, как это получилось? Драматизм ее голоса показался мне тогда необыкновенным. Эта ария прямо-таки заворожила меня.
Надо полагать, выглядел я в тот момент престранно. Уставился в окно: в стекле, как в зеркале, словно бы отражался ее образ. Воображаемый, конечно, — я ее никогда не видел. А тут сосед по купе — он наблюдал за мной — говорит: «Не угодно ли взглянуть на эту восходящую звезду?.. Я вижу, ее пение вас захватило за ж и в о е!» — И протянул журнал «Огонек».
Я так и обомлел, увидев во всю обложку красочный портрет.
Да, оригинал превзошел мое воображение...
Когда же она, чуть ли не рыдая, пропела: «С о к о л я с н ы й! Приходи поскорей, приходи поскорей!..» — слова подхватили меня с места, как ракетный ускоритель.
В этот момент поезд «подчаливал» к какой-то станции. Я вылетел из вагона и не помню, как оказался у телеграфной стойки, как сочинил на ее имя восторженную телеграмму в пятьдесят слов, как отправил ее немедленно в театр, не забыв, однако, указать имя почитателя ее таланта.
Зимой я стал посещать все спектакли, где пела моя Дульцинея... Я привык ее видеть то светловолосой и грустной Маргаритой в «Фаусте», то поэтической Татьяной в «Онегине», то очень живой, задорной красавицей Маженкой в «Проданной невесте».
Постепенно я стал своим человеком в Большом. Во всяком случае, билетеры и администраторы меня знали.
Ч т о ж! Во все времена, как известно, были таланты и поклонники. И они должны сопутствовать друг другу, как свет и тепло сопутствуют цветению или журчанию ручьев весной.
И в самом деле: что есть спектакль, дающий духовный праздник человеку? Конечно же, это гармоническое единение гения автора, таланта исполнителей и обостренной восприимчивости тех будто бы обыкновенных смертных, что занимают места в зале. И чем гармоничней это духовное слияние триумвирата, тем больший на театре праздник!
Это был замечательный е е сезон. Успех и поклонение. Спектакли шли под управлением Александра Шамильевича Мелик-Пашаева и неизменно несли людям радость. Но могу ли я передать то, что переживал каждый раз на этих спектаклях?
Я постоянно занимал одно из кресел первых рядов партера и не щадил ладоней, передавал цветы, а она так уже к этому привыкла, что каждый раз со сцены искала меня среди публики.
Прошла половина сезона, а мы так и не встретились с нею вне театральной обстановки, с глазу на глаз. Да, собственно, мы и не были знакомы. Я ни разу не видел ее без грима и так привык представлять ее в образах ее героинь, что и влюбленность-то моя воспринималась какой-то сказочной, парящей в облаках.
Может быть, поэтому я и не торопился искать с ней встречи. Но, посылая каждый раз цветы на сцену, никогда не забывал упрятать в них записку.
Шло время, и неизвестно, чем бы это кончилось, если б она была так же сентиментальна, как и я. Но женщины, даже в образе прекрасных фей, однозначно склонны к чувствам, более осязаемым, нежели к призрачным, духовным. Вскоре я убедился в этом.
В разгар театрального сезона подоспел праздник двадцать третьего февраля, и тут, представь себе, получаю я вдруг от нее поздравительную телеграмму...
Как перед первым вылетом, сердце заколотилось, когда я увидел ее имя. Она желала мне удачи в сложных испытаниях и умоляла быть в полетах осторожней. Из чего нетрудно было догадаться, что она уже навела обо мне необходимые справки.
Прошло еще совсем немного времени. Только я успел поздравить ее с праздником Восьмого марта, как тут же получил от нее надушенный конверт с приглашением на банкет в «Гранд-отель».
Предоставляю тебе самому вообразить, как я себя чувствовал, подъезжая в назначенный час к ее дому. Не заставив себя ждать, что я тоже сумел оценить, она вышла, сияющая, красивая до невозможности, и тут наконец мы познакомились.
Но вот беда: тронулись с места, и возникла какая-то неловкость. Смущенный, я делал вид, что всецело занят дорогой, стараюсь не раздавить снующих в предпраздничной суете прохожих. Она тоже молчала, улыбаясь, однако, нет-нет да поглядывая украдкой на меня. В душе я клял себя, что выгляжу болваном, и ничего не мог придумать остроумного для начала разговора.
Выручил нас милиционер, оштрафовавший меня за поворот в недозволенном месте. Вручая мне квитанцию, он молодцевато приложил руку к козырьку и проговорил:
— Разрешите мне, Иван Иванович, поздравить вашу очаровательную спутницу с праздником и пожелать весело и радостно провести сегодня вечер.
Мы поблагодарили и, лишь только захлопнулась дверца автомобиля, расхохотались... Сразу куда-то отлетела от нас вся напряженность.
С этой минуты мы стали болтать непрерывно, перебивая друг друга, и были в восторге, что этот посторонний человек мгновенно сумел укоротить наши отношения.
Подкатили к подъезду. Я выскочил и помог ей выйти. Моя Маргарита, Татьяна, Настасья, Маженка оперлась на мою руку, и по мраморной лестнице мы вошли в сияющий хрусталем люстр белый зал. Метр показал нам места, и, пока мы скользили по паркету, от моих глаз не ускользнуло, что все мужчины вокруг любуются моей спутницей.
Начался великолепный вечер. Теперь я имел возможность убедиться: как ни хороши нимфы на сцене, в реальной жизни они умеют быть лучше, ибо здесь им присущи не только очаровательные женские достоинства, но и не менее очаровательные женские недостатки... Во всяком случае, в тот незабываемый вечер мне так казалось. Я был до умопомрачения влюблен. И она, плутовка, знала, что ее горячо, преданно любят, и от этого становилась еще прекрасней, вдохновенней. Она купалась в своем счастье.
Но так уж, вероятно, устроена судьба, и мы не в состоянии что-либо изменить: там, где сразу дается бездна счастья, жди каких-нибудь огорчений.
Все было прекрасно на балу, как только может быть в сказке, но злая фея ревности следила за всем происходящим. И вот, когда уже гости собирались разъезжаться по домам, она, эта злая ф е я, принявши личину подвыпившего балетного артиста, подошла к нашему столику, подсела, выпила рюмку водки, не закусывая, и принялась что-то записывать чернильным карандашом на крахмальной салфетке.
Мы в это время танцевали и, когда кончилась музыка, вернулись к столику. Но ф е и уже не было, она словно испарилась, а на салфетке я нашел такое посвящение:

Летчик-испытатель,
Оперной певицы
Верный почитатель,
Испытай все плоскости,
Поднимайся ввысь,
Но смотри: на «проданной
Невесте» не женись!
К.