Испытатели Палубная авиация Проекты боевых самолетов Испытатели «Путь в небо»
Главная
Стефановский
Испытатели
«Аэроузел-2»
«Заметки»
«Барьеры»
Марк Галлай
Игорь Шелест
Ил-76
Испытатели
«Испытатели МиГов»
«Неделя»
Action
«Автограф в небе»
Прочность
Ту-144
«Жизнь»
Наша кнопка:





Главная страница | Текущий раздел: «Заметки»

М.М.Громов. «На земле и в небе» - Теоретические курсы Н.Е.Жуковского



С направлением заведующего курсами и медсвидетельством я был предварительно направлен в воинскую часть, которой в хозяйственном и административном отношении были подчинены курсы Н.Е.Жуковского. Там мы поступили в распоряжение фельдфебеля. Это был маленький сухой человек с острыми серыми глазами, способными "съесть" человека. Ему не нужно было повторять команду или распоряжения. Его все слушались молниеносно. Я очутился на казарменном положении среди солдат. Спал на нарах, жёсткость которых, видимо, должна была вырабатывать соответствующий характер. В семь часов утра раздавался громогласный клич дежурного: "А ну, вставай на строевые!", после чего мы надевали шинели, брали винтовки и шли на строевые занятия.
"Щи да каша - пища наша", вот и всё, что я увидел за две недели предварительного пребывания в этой воинской части. Затем я был отправлен (в солдатской форме!) на курсы. Став курсантом, я сразу же понял, что жизнь предстоит нелёгкая. Около 40 лет прослужил я в Военно-воздушных силах, где всё подчинено чёткому распорядку. Но должен сказать, что на курсах Жуковского была особо строгая дисциплина. Её ревностно насаждали и поддерживали начальник курсов полковник Турчанинов и фельдфебель Субботин.
Именно перед ним я и предстал, явившись на курсы. Субботин был классическим образцом военного человека своего времени. Он почти никогда не улыбался. Когда кто-либо делал малейшую оплошность, он делал вид удивлённого человека. Это выражалось в том, что глаза его не увеличивались от удивления, а уменьшались, а рот неизменно немного приоткрывался. Он не произносил в таких случаях ни слова. Но тот, кто совершил оплошность, больше никогда её не повторял. Командовал Субботин "желудком": начальные, т.е. предварительные, слова команды произносились нормальным человеческим голосом, но завершающий команду слог был таким контрастом к нормальному звуку, произносимому человеком, и рявкался с такой резкостью, что любой человек мог прыгнуть хоть в огонь. В начале у нас мурашки по телу ходили от его команд, но не более чем через два месяца, мы стали оловянными солдатиками и выполняли все его команды и приказания с точностью, которой мог бы позавидовать любой автомат.
Самую длинную речь наш фельдфебель произнёс только один раз, когда А.В.Надашкевич, позже долго работавший инженером в конструкторском бюро А.Н.Туполева [1] , после завершающей команды немного поправил носок левой ноги. После гробового молчания приоткрывшийся рот фельдфебеля произнёс:
- Эх, Александр Васильевич, а я надеялси!
Ведь все знали после первого же занятия, что после исполнения команд нельзя уже ничем шевельнуть. Фельдфебель только в первое занятие добавлял: "Йи, не ходи!" (То есть не шевелись). Но это было всего один раз, в следующее занятие он уже не допускал роскоши повторения. Его молчаливые взоры были красноречивее слов, до слов он не снисходил.
Нас было ровно 20 молодых людей в возрасте от 18 до 20 лет, собранных как на подбор, и только один был 28-летним. Он был женатым и ему было тяжелее всех, так как все шутки и остроты сосредотачивались главным образом на нём. Все были молоды, беспечны и всегда бесконечно веселы. В свободные минуты мы играли на различных музыкальных инструментах, пели песни. Особенно любили песню про "журу-журу журавля", сочинённую о каждом из двадцати, воспевая при этом его физические, нравственные и, особенно, совершенно интимные достоинства. Куплеты отличались большим остроумием, но, к сожалению, не подлежат оглашению в печати.
Жили мы в общежитии, в том самом помещении, где теперь находится Научно-мемориальный музей Н.Е.Жуковского. Директор этого Музея Надежда Матвеевна Семёнова [2]. Невозможно писать о ней без волнения. Это, прежде всего, обаятельный, всеми любимый и уважаемый человек. Это - фанатик, влюблённый в своё дело, сумевший не только собрать уникальную экспозицию, но и организатор, создавший удивительно похожий на себя коллектив. Её тонкий интеллект и образование незаметно влияют на окружающих. Читатель не раскается, если посетит этот уголок, хранящий авиационную историю.
Окна нашего общежития выходили во двор, в котором мы проходили строевую подготовку и занимались гимнастическими упражнениями. Рядом с нашей спальней была комната фельдфебеля, в которую он проходил только через нашу. После того, как все были в кроватях, Субботин проходил к себе. У него было ещё два помощника, которые не спускали с нас глаз в течение целого дня. Но как ни строги они были и как ни зорко следили за нашей нравственностью, некоторые всё же успевали спускаться через окно по трубе на улицу и навещать своих знакомых.
Классический фельдфебель Субботин привил нам за полгода некоторые навыки так прочно, что они сохранились на всю жизнь. И надо отдать ему должное: это был талант особого рода, за который мы все ему благодарны на всю жизнь. После подъёма мы должны были идеально убрать койку, умыться и вычистить сапоги (которые должны были прямо-таки "гореть" и сверкать в лучах солнца). Воротнички должны быть всегда свежими, пуговицы и пряжка на ремне - "гореть", ногти острижены, костюм - "с иголочки"... На всё давалось 15 минут. Через 15 минут мы стояли на "линейке", т.е. в две шеренги на паркете. Очередной дежурный на правом фланге с повязкой на руке при зорком наблюдении двух помощников фельдфебеля после построения и команды "вольно" дожидался появления "фараона", т.е. самого фельдфебеля.
Истошный голос орал команду:
- Смирно! Равнение направо!
Живые машины-автоматы, вздрогнув как от электротока, замирали и стояли неподвижно, как мраморные изваяния. В дверях неторопливо показывалась, с сознанием своей значимости, фигура Субботина. Не торопясь, он выслушивал команду дежурного и медленно выходил на середину комнаты прямо перед нами. Сзади него и немного сбоку стояли его помощники. При его прохождении от правого фланга к середине мы должны были алчно "есть" его глазами и поворачивать головы в направлении его движения. Затем следовала команда:
- Первая шеренга, два шага вперёд! Арш!
Начинался осмотр. Руки вытягивались вперёд для осмотра их чистоты и ногтей. Потом раздавалась команда: "Руки - в стороны!" и осматривались подмышки на предмет отсутствия надрывов или дырочек. Затем, отойдя от нас на несколько шагов и выставив одну ногу вперёд, Субботин закладывал руки за спину и внимательно оглядывал наш общий вид. Каждый был пронзён с ног до головы его взглядом.
Пока мы завтракали, Субботин проверял: как мы заправили наши постели. Беда, если что не так! В таких случаях он передавал через дежурного:
- Скажите такому-то, что у него постель не в порядке и что я ему больше напоминать не буду.
Этого предупреждения было достаточно.
До сего времени я не могу никогда быть за завтраком неаккуратно одетым, неумытым, небритым, после неубранной лично мной постели. Постель за мной убирают только тогда, когда я болен.
После завтрака все курсанты выстраивались самим Субботиным. Это было приготовление к встрече полковника Турчанинова для строевых занятий. Турчанинов, в сущности, только проверял деятельность своего фельдфебеля. Это был экзамен состояния нашей готовности и нашего совершенства в несении строевой службы. Когда слышались шаги поднимавшегося по лестнице полковника, поджидавший его дежурный снова вопил истошным голосом:
- Сми-и-и-р-р-но! Равнение напра-а-а-во!
Душа у всех уходила в пятки.
Полковник, выслушав рапорт дежурного, оравшего не своим голосом о том, что во время его дежурства никаких происшествий не случилось, проходил мимо дежурного с таким спокойным сухим невозмутимым видом, как будто бы не только дежурного, а вообще никого вокруг него не существовало.
Он всегда был неизменно чисто выбрит и напудрен, с тщательно подстриженными усами, в хорошо выглаженном кителе, который гладила горничная - возлюбленная нашего фельдфебеля (курсанты всё знали!). Серые, всегда тусклые, глаза полковника на окаменелом лице замечали всё, что касалось нашей выправки и исполнения команд.
Прошло три месяца, но, пока мы не научились безукоризненно отдавать честь и "есть глазами начальство", нас никуда не выпускали из расположения курсов. Зато мы всегда забивали выправкой наших соседей - юнкеров Алексеевского училища. Отпуска на один день разрешались лишь после специальной подготовки: умению отдавать честь всем без исключения чинам. Учил сам Субботин: курсант проходил мимо него. Перед этим Субботин проверял ответ на приветствие, командуя: "Отвечать, как поручику" или "Отвечать, как генералу" и т.д. Курсант должен был мгновенно и без запинок ответить, вернее прокричать: "Ваше высокое превосходительство...". Только после этого, проходя мимо Субботина, отдавалась честь в соответствии с "встречающимся" чином. Принимал готовность, разумеется, сам полковник Турчанинов.
Отдание чести требовало в то время большого умения внимательно следить за окружающей обстановкой, и это сыграло большую роль в моей профессии. Нарушитель (что случалось довольно редко), особенно не заметивший старшего по званию и не отдавший чести, подзывался и должен был доложить свою фамилию и фамилию своего командира, а также был обязан сам доложить командиру о своём нарушении. А так как считалось, что это нарушение являлось проявлением неуважения не только к воинской чести, но и к чести своего полка, то наказание за это бывало очень строгим.
Отпускали нас обычно на воскресенье, один раз в две недели. Однажды фельдфебель разрешил мне привезти штангу. Когда товарищи увидели мои занятия, то отношение ко мне изменилось, конечно, в положительную сторону. Я тут же получил прозвище "Слон", которое утвердилось за мной на многие лета для всех близко знавших меня друзей.
Вспоминая теперь эту строгую школу дисциплины и порядка, я не могу не признать, что она на всю жизнь оставила большие и положительные следы. Глубоко полезные привычки сохранились и теперь, когда я пишу эти строки: утром быстро встать, убрать за собой постель, побриться, сделать зарядку, обязательно помыться холодной водой и непременно почистить обувь - это неплохо! Тогда мы шутили между собой над своим фельдфебелем, слагали про него разные шуточные песенки. А теперь?.. Смешное стало серьёзным, и среди этого смешного можно различить и нужное, и положительное. * * * Строевые занятия чередовались с теоретическими и практическими. Мы разбирали и собирали моторы того времени, учились управлять автомашиной, участвовали в продувке моделей самолёта в небольшой аэродинамической трубе.
Однажды на продувке модели самолёта в этой маленькой трубе, случилось происшествие. Недалеко от винта, создававшего воздушную струю в трубе, стоял стул. Неожиданно для всех вдруг раздался сильный треск и вой электромотора, вращавшего многолопастной винт. Рубильник был немедленно выключен, и мы, к своему стыду и ужасу, поняли, что стул был втянут в трубу. В итоге: винт разлетелся, труба была повреждена, от стула остались одни воспоминания.
Изучение моторов на практике было чрезвычайно подробным: мы не только разбирали и собирали мотор, но и попутно изучали его детали и их назначение. Изучалась система поступления горючего в цилиндры мотора, досконально изучался карбюратор и система зажигания. Осваивалась регулировка работы мотора. Так же подробно изучался и автомобиль. Мне кажется, это не было лишним в воспитательном смысле: человек, управляющий любой машиной, должен знать её в совершенстве. Этот метод сохранился у меня на всю жизнь и я не имел повода раскаяться в нём. Всё это разнообразие в практической работе, безусловно, расширяло кругозор и сообразительность, словом, способствовало приобретению вкуса к работе с техникой и её глубокого и всестороннего понимания.
Обучение специальности было организовано блестяще. Для шести месяцев обучения объём специальных наук был чрезвычайно большим и поэтому учёба была напряжённой. Занятия проводились очень интересно и на высоком уровне. Не могу не сказать, что успеху обучения, глубине теоретических познаний и их усвоения способствовало то, что на курсах преподавали такие корифеи молодой авиационной науки, как Николай Егорович Жуковский, которого по праву назвали "отцом русской авиации"; В.П.Ветчинкин; А.А.Микулин, будущий академик, творец отечественных авиационных двигателей; Б.С.Стечкин; профессор, а потом академик В.С.Кулебакин; Г.М.Мусинянц... За каждым именем стоит целая эпоха, связанная с развитием советской авиации.
Каждый из этой "могучей кучки" педагогов-учёных достоин того, чтобы о нём была написана целая книга. Главным их достоинством было творчество - это основное свойство, говорящее о подлинности человеческого интеллекта. Я могу поделиться лишь мальчишескими впечатлениями, которые остались ещё со времён моего пребывания на курсах Жуковского.
Николай Егорович Жуковский в то время был уже очень стар. Мы любили его лекции, всегда устремлённые в будущее. Подчас он забывал, что перед ним совсем ещё зелёные юнцы, только начинающие постигать, что такое аэродинамика. Тогда на доске вдруг появлялась длинная и сложная цепь непонятных для нас формул. Заметив это, он улыбался, как бы стряхивал с себя занимавшие его мысли, и возвращался к теме своей лекции. Однажды, читая лекцию об аэродинамике авиабомб, он так отклонился от темы, увлёкшись математическим доказательством, что мы, слушатели, начали просто хлопать глазами. Затем кто-то кашлянул, чтобы как-то его отвлечь и не обидеть гениального старика. Взмахнув слегка руками и поняв, в чём дело, он остановился. Никто не позволил себе даже улыбнуться: настолько велико было его обаяние и сила его гения, так велико было уважение к нему! Мальчишки в этот момент почувствовали себя взрослыми, но... ненадолго. Когда лекция закончилась и Николай Егорович ушёл, посыпались шутки и анекдоты.
Владимир Петрович Ветчинкин - большой учёный-аэродинамик, академик [3]. Необыкновенной душевной чистоты, до наивности простой и доверчивый в отношениях с людьми. Когда позже он начал учиться летать вместе с нами в Московской школе авиации в нашей группе у инструктора А.П.Бобкова, то его способности в этой области оказались, увы, весьма посредственными. Он вылетел самостоятельно позже всех и неудачно: сломал самолёт при посадке. Ещё несколько неудачных посадок убедили его в необходимости оставить занятия лётным делом. Он тяжело переживал это обстоятельство и посвятил свои думы изобретению более прочного шасси... Но прошло время. Душевная рана зажила и эти мысли остыли. К великой скорби, он не дожил до наших дней.
Александр Александрович Микулин - талантливейший конструктор авиационных моторов. На его моторе мы с А.Б.Юмашевым и С.А.Данилиным установили два мировых рекорда дальности полёта без посадки при перелёте через Северный полюс в США. Его мотор был установлен в Великую Отечественную войну на исторических ИЛах. Александр Александрович не только талантливый конструктор авиационных двигателей, он - разносторонний талантливейший изобретатель, успешно занимающийся, кроме всего, разрешением проблемы долголетия.
Борис Сергеевич Стечкин - талантливейший специалист, творчески одарённый в авиадвигательной области, академик. Необыкновенного обаяния человек, чрезвычайно скромный и доступный всем.
Когда московская общественность и Академия наук чествовали академика А.А.Микулина в день его 70-летия [4], я напомнил ему те времена, когда он учил нас познавать авиационные двигатели на курсах Жуковского. Особенно ярко мне запомнился один эпизод из того времени. Однажды мы увидели в окно, что на дворе стоит моторный станок и на нём установлен необыкновенного вида мотор с цилиндрами в горизонтальном положении. Вдруг раздался оглушительный треск, появилось синее облачко дыма и... мотор заработал. Надо было видеть радость конструкторов, душивших друг друга в объятиях и осыпавших друг друга поцелуями. Это были создатели только что запущенного мотора АМБС. Мотор был назван первыми буквами имён и фамилий его конструкторов - Александра Микулина и Бориса Стечкина. Мне тогда было 18 лет, а им по 22 и 26, и это был их первый шаг в большую творческую жизнь. Потом они забыли этот важный в их жизни момент и я был рад, что мне удалось так кстати напомнить о нём.
Виктор Сергеевич Кулебакин - тогда ещё прапорщик, а потом - наш крупнейший академик, участник составления плана ГОЭЛРО, необыкновенного ума и очарования человек, обладавший большими организаторскими способностями.
Гурген Мкртичевич Мусинянц - одарённейший человек, человек с самым тоненьким голоском, какой мне только приходилось встречать у мужчин в своей жизни. Человек необыкновенной энергии и обаяния. Он успевал даже учить нас практической езде на автомобиле - "Фордике" самого первого выпуска.
Да все наши педагоги были такой квалификации, такими чудными и одарёнными людьми, что мы, оставшиеся в живых, к огромному удовлетворению вспоминаем о встречах с ними как о величайшей удаче, оставившей неизгладимый след на всей нашей жизни.
Различные отрасли военных наук преподавались образованными людьми - полковниками с боевым опытом. Их уроки слушались с захватывающим интересом. Всегда, когда было можно, нам внушались героизм, благородство и чувство товарищества. "Сам погибай, а товарища выручай" - этот старый военный девиз иллюстрировался интереснейшими примерами из боевого опыта. Громадное впечатление произвело на всех нас выступление поручика Соболева, только что приехавшего с фронта, бывшего воспитанника наших курсов. Он рассказал нам о своей атаке немецкого самолёта, который вёл корректировку артиллерийского огня. Один вид его военной формы, не говоря уж о рассказах, возбуждал в нас невероятный жар и пыл скорее окончить курсы и стать истребителями. Это был предел юношеских мечтаний.
Однажды нас всех отправили на экскурсию на Ходынское поле. Несколькими группами, которыми командовали фельдфебель и его помощники, мы дошли строем до центра города, где сели в трамвай №6. По пути мы как всегда распевали "Взвейтесь, лётчики, орлами - полно горе горевать!". Проехав Триумфальные ворота возле Белорусского вокзала [5], трамвай шёл посреди довольно узкой булыжной мостовой, вдоль которой тянулись липовые аллеи с велосипедной, пешеходной и специальной дорожкой для верховой езды. Конечная остановка была в начале аэродрома, вернее - Ходынского поля, немного ближе спортивного общества Московского клуба лыжников (ныне - стадион Юных пионеров).
На аэродроме мы неожиданно узнали, что двум из нас можно будет пролететь на "Фармане-XXX" с "Бобой" Россинским, как тогда его называли [6]. В то время он был сдатчиком самолётов на заводе "Дукс". Этот завод выпускал тогда "Фарман-XXX" и "Ньюпоры" по французским лицензиям.
Двадцать человек тянули жребий. Счастливцами оказались я и курсант Соколов. "Фарман-XXX" вывели из ангара. Россинский сел в кабину и пригласил меня. Я сел сзади него. Он предупредил меня, чтобы я привязался и следил за пульсацией масла в масляном стаканчике: так осуществлялся контроль за правильной работой масляной системы мотора. На самолёте перед глазами пилота стоял единственный прибор - счётчик оборотов мотора. Какой контраст с современными самолётами, оснащёнными совершенными приборами! А в те времена существовал ещё только один прибор, называемый барографом. Он устанавливался на самолётах серийного производства в первый и, обычно, единственный контрольный полёт. Этот прибор представлял собой самопишущий барометр и служил точным контролем: 1) времени пребывания самолёта в полёте и 2) быстроты подъёма на определённую высоту. Запись, таким образом, свидетельствовала, с одной стороны, о соответствии расчётных лётных данных самолёта фактическим и, с другой стороны, о правильности и точности пилотирования лётчика, о точности выполнения скороподъёмности. Барограф не ставился перед глазами пилота потому, что лётчик всё равно не мог в полёте руководствоваться его записями.
Россинский опробовал мотор, и с этого момента начались впечатления, никогда до того мною не переживавшиеся и совершенно не такие, какие можно было себе представить. Отрулив шагов десять от ангара, Россинский дал полный газ. Мотор оглушительно взревел, и самолёт начал разбегаться, постепенно набирая скорость. С самого начала разбега ощущалась грузность машины при толчках о неровности на земле, затем эти толчки всё слабели и как будто растаяли. Приближался громадный сосновый бор, навстречу которому разбегался наш самолёт. Затем лес начал уходить вниз.
До этого мне казалось, что самолёт помчится в воздухе с неимоверной скоростью, так, что вся земля будет только мелькать. На разбеге, особенно в конце, скорость действительно была весьма ощутимой и большой, и земная поверхность только мелькала. Но после того как была набрана высота 100 метров, скорость, казалось, начала совершенно пропадать. И это было удивительно. Полёт на самолёте производил впечатление подъёма на воздушном шаре. Относительно земли самолёт, казалось, совершенно не двигался, а как бы повис в воздухе. После отрыва от земли самолёт частенько побалтывало. Неожиданно появилось сильное задувание, так что приходилось часто-часто моргать глазами. Когда самолёт кренился, то хотелось схватиться за борт, чтобы не упасть, как будто в этом было спасение. Это тоже было совершенно непредвиденное явление. С непривычки казалось, что самолёт и человек не единое целое и не спаяны друг с другом, а каждый сам по себе, как, например, когда едешь в телеге и она наклоняется. Земля под самолётом совершенно не двигалась. С высоты 2000 метров она выглядела планом - совершенно необыкновенное, новое и забавное впечатление. Спуск был менее приятным и, при подходе к границам аэродрома, всё стало выглядеть обычным, обыденным и не таким привлекательным, как сверху. Новизна полёта была поразительной.
Приземлились... Снова начали ощущаться толчки. Подрулили к ангару, где дожидалась вся наша группа. Когда я вылез из самолёта, то сразу заметил, что ничего не слышу. Товарищи, оставшиеся на земле, обступили меня и начали задавать разные вопросы. Я их всё время переспрашивал, так как очень плохо слышал. В ушах звенело. Отвечал я, видимо, криком, потому что они меня то и дело останавливали и спрашивали:
- Да что ты орёшь? Говори нормально!
Примерно через час слух пришёл в норму, но звон в ушах оставался ещё долго. Все курсанты поздравляли меня и Соколова с "боевым крещением". Мы оба, оживлённые, не могли сразу даже отвечать на вопросы товарищей, ибо все вопросы шли невпопад с впечатлением. А впечатление было необычайно ярким, но совсем не такое, какое можно было себе представить, ни разу не летая. Это был мой первый и единственный полёт с Россинским. Он тогда был известным лётчиком, а я - просто пассажиром. * * *

Я ещё учился на курсах, когда произошла Февральская революция. Благодаря изоляции, для нас, курсантов, Февральская революция была неожиданностью. Мы все восприняли её с ликованием. В ту пору в воинских частях появились веяния, что теперь строгая дисциплина не обязательна, например, не нужны поверки, чёткое отдание чести и т.д. Но командование курсов по-прежнему поддерживало образцовую дисциплину, справедливо считая, что сознательная революционная дисциплина должна быть очень высокой. Мы были оторваны от политической жизни и могли только случайно слышать некоторые высказывания студентов ВТУ во время перемен между теоретическими занятиями. Политическое брожение между студентами было сильно развитым и различным по направлениям. А мы не получали никаких газет, журналов, ничего, кроме учебных книг и пособий, относящихся к нашей учёбе. Но всё, что мы могли слышать в строгой изоляции, это одно - продолжать войну до победного конца. Беспечность юности и искусственная изоляция больше поддерживали в нас аполитичность, чем какую бы то ни было направленность.
Весной 1917 года подошло время экзаменов. Объём знаний, необходимый для экзаменов, был необычайно велик. И перед экзаменами мы схитрили. Конечно, мы все добросовестно готовились в полном объёме, но... Решили - каждый выучит досконально "свой" билет. Но как вытащить "свой" билет на экзамене? Придумали. На курсах был мальчик Вася лет одиннадцати-двенадцати. В его обязанности входила уборка класса, уборка различных учебных пособий и т.п. У Васи хранились и билеты, которые выкладывались на экзаменационный стол. Мы уговорили Васю дать нам посмотреть эти билеты и... каждый из курсантов сделал на них небольшую пометку. Вася был очаровательный мальчуган. Он всегда улыбался и был очень добродушен - все курсанты его очень любили. Нас забавляло, как Вася произносил слово "непременно". У него получалось "бесприменно" или "вот и именно".
На экзаменах, подходя к столу, каждый сравнительно легко вытаскивал "свой" билет и отвечал на "отлично". "Пятёрки" просто сыпались. Но вот один генерал, взглянув на билеты, потребовал дать новые, совершенно чистые. Вот тут-то и стало похуже: стали появляться и "тройки".
Одному курсанту генерал задал вопрос. Тот не мог сразу ответить. Тогда генерал его спрашивает:
- Вас затрудняет мой вопрос?
- Нет, Ваше превосходительство! Меня затрудняет не вопрос, а ответ.
Генерал рассмеялся и поставил ему "тройку" за его остроумие. Но в целом весь выпуск сдал экзамены на самом высоком уровне. Нам была объявлена благодарность за лучший выпуск.
Тогда же нам была сообщено, что пока мы получили звание вольноопределяющихся, но возбуждено ходатайство о присвоении нам офицерских званий. Мы имели право носить не только чёрную бархатную пилотку с красным кантом, но и чёрные бриджи, и синюю гимнастёрку с погонами, отмеченными по краям широкими серебряными полосами. На синей гимнастёрке это было очень красиво. Мы гордились своей формой, тем более что ношение пилотки было привилегий только лётчиков. К нашему великому огорчению, теперь лётчики носят "головные уборы", а солдаты-пехотинцы... пилотки защитного цвета.

  1. Надашкевич Александр Васильевич (1897-1967) - впоследствии - доктор технических наук, заместитель А.Н.Туполева по оснащению самолётов вооружением.
  2. М.М.Громов ошибается - Н.М.Семёнова была заместителем директора Музея по научной работе.
  3. М.М.Громов ошибается - Владимир Петрович Ветчинкин (1888-1950) не был академиком. Он был заслуженным деятелем науки и техники, лауреатом Государственной премии СССР.
  4. в 1965 году.
  5. в настоящее время Триумфальные ворота находятся на Кутузовском проспекте.
  6. Россинский Борис Илиодорович (1884-1977) - один из первых отечественных авиаторов.
Учеба В Московской школе авиации



- М.М.Громов. «На земле и в небе» - «Максим Горький»
- М.М.Громов. «На земле и в небе» - Об охоте и природе
- М.М.Громов. «На земле и в небе» - Послевоенное время
- М.М.Громов. «На земле и в небе» - В Школе стрельбы и бомбометания в Серпухове
- М.М.Громов. «На земле и в небе» - Терёбино
- М.М.Громов. «На земле и в небе» - Великая Отечественная война
- Правила освоения трудового процесса
- Содержание и методы работы над собой (для лётчиков)
- Внимание

«Записки» «Воспоминания» «Заметки» Союз науки и производства