А.Ю.Гарнаев «Аэроузел-2» - Тёмная сторона жизни

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ТЁМНАЯ СТОРОНА ЖИЗНИ

1945 - 1951 г.г.
Передо мной лежит странная тетрадь из серо-коричневой грубой бумаги.
Странная из-за этой бумаги - аккуратно нарезанных из цементных мешков, сшитых суровой бечёвкой, листов. Там, где люди "содержались" без элементарных человеческих прав, в том числе - "без права переписки", другой бумаги не было. Странная также из-за двух фотографий, находящихся в ней: на одной, приклеенной в самом начале и датированной октябрём 1945 года - улыбающийся(?) человек в тюремной(!) робе. Но этой улыбке, мимически обозначенной лишь положенным растягиванием губ, кричаще противоречит выражение муки в бесконечно глубоком взгляде. На другой, сделанной в 1967 году и вложенной внутри тетради - он же в парадном костюме, с орденами и Золотой Звездой Героя. Это - Юрий Александрович Гарнаев. Между двумя этими снимками дистанция в двадцать два года, но не сразу можно точно оценить, на котором из них он выглядит моложе. Это словно два совершенно разных человека!
Особенно же странна эта тетрадь тем, что в ней написано чернилами. Это... стихи! Некоторые из них зашифрованы. Ключ к шифру, написанный на обрывке газеты, вложен здесь же... Случилось несчастье... Большое несчастье случилось.
Из списков живых я надолго сейчас исключён.
И жизнь под откос, как разбитая бричка свалилась,
На каторжный труд лиходейкой-судьбой обречён.
Как трудно словами измерить обиду и муки,
Как страшно поверить, как тяжко в душе пережить,
Что цепи закона сковали мне волю и руки,
Что стал я бесправным и грязью обрызгана честь... ... Отец никогда ни с кем из известных мне людей, близких или далёких, не делился всеми деталями тех своих воспоминаний. Никогда и ни с кем. Даже эту тетрадку все годы очень тщательно прятал в платяном шкафу. Мне же в руки она попала от мамы через много лет после его смерти...
Уже в довольно зрелом возрасте для меня стало очевидным, что мой долг - сделать всё возможное для выяснения Истины.
Многих усилий стоило достать на денёк его досье из архивов ведомственных спецслужб. И когда, наконец, это удалось, меня ждало разочарование.
Там был подробно описан его "трудовой путь": С По Должность Предприятие Место авг. 1942 - дек. 1944 Командир А.Э. 939 авиаполк ПВО г. Улан-Удэ дек. 1944 - дек. 1945 Штурман полка 718 авиаполк г. Дальний дек. 1945 - май 1946 Токарь Мех. завод МВД г. Ворошилов-Уссурийск май 1946 - май 1947 Технолог Мех. завод МВД г. Ворошилов-Уссурийск май 1947 - апр. 1948 Старший диспетчер завода - // - - // - апр. 1948 - окт. 1948 Зав. Клуба КВО Норильска г. Норильск янв. 1949 - авг. 1949 Технолог Институт п/я 12 г. Жуковский Там же была подшита написанная с массой грамматических ошибок "Анкета, заполненная инспектором ОНУ 8.12.1948":
"...В 1945 осуждён Рев. трибун. 9 ВА Приморск.В.О. по ст.193-25а...
... наказание отбыл досрочно в г.Ворошилов-Уссурийск и пос.Норильск Красноярск. кр. в 5-48."
Невозможно было без слёз читать собственноручно написанную "Автобиографию Гарнаева Юрия Александровича от 20.02.1951":
"... В октябре 1945 года я допустил нарушение приказа № 0150...
За это был Военным трибуналом 9 В.А. осуждён... Наказание отбывал в системе Дальлага МВД, работал токарем, затем технологом и старшим диспетчером завода. В октябре 1948 был досрочно освобождён..."
Какая чудовищная, унизительная подавленность Личности прочитывалась меж этих строк!
Но нигде, никоим образом, кроме общих формулировок "разглашений" и "нарушений приказов", конкретных причин и обстоятельств его осуждения указано не было. Его же собственные воспоминания, изложенные уже много позже и совсем не столь формально, тем не менее, мало что проясняли:
"... Я знаю, что такое война. И что такое смерть. И всё же самое трудное началось для меня потом. Случилось так, что я перестал летать. И думал, что уже никогда не поднимусь в небо. Я вернулся в Москву...
С чего начинать? Что делать? Ведь мне уже тридцать один год. И с каждым днём всё острее чувство: не могу! Хочу видеть самолёты, слышать их запах. Каждый день! Ради этого пошёл работать мотористом на аэродром, к лётчикам-испытателям. Одно время пришлось даже заведовать их клубом. Потом технологом. Лишь бы быть рядом!
А на душе горечь: на моих глазах рождалась новая реактивная авиация. Но я был только свидетелем создания новых машин. Свидетелем каждодневного подвига лётчиков-испытателей. Рыбко, Шиянов, Седов, Анохин, Амет-Хан... Раньше я только слышал о них. Теперь видел в воздухе, видел в работе. Порой в яростном поединке с новой машиной, с натиском воздуха, с давящей перегрузкой, когда лицо пилота становится почти неузнаваемым...
Да, это был мир особых людей. Законы товарищества для них непреложны и в небе, и на земле. Я понял это, когда они помогли мне снова взять в руки штурвал, хоть и было это непросто..."
... У меня оставалась ещё надежда узнать хотя бы что-то из рассказов его соратников. Я опросил многих людей: тех, кто говорил, что знает сам или знает того, кто сам слышал что-то об этом... Интересным оказалось, к примеру, то, что вообще в период 1942-45 годов в Забайкалье он был довольно известной личностью. Но совсем не как лётчик-истребитель... А как регулярно публиковавшийся лирический поэт: Тамцак-Булак, Дайрен, Москва,
Тамбов, Мичуринск, Ленинград...
И эти нежные слова,
И белой ночи маскарад. И море с проседью барашков
Катилось из-под облаков
К всегда открытой нараспашку
Скалистой груди берегов. Мечта в полёте альбатроса
Крылатой вольности полна,
Костюм пилота, жизнь матроса,
Солёный ветер и волна. Давно прожитого картины,
Любви несмелый, первый дождь,
Зовущий голос - крик утиный,
Вишнёвых дум хмельная дрожь. Раздолье Марсового поля,
Адмиралтейства яркий шпиль,
Невы обузданная воля,
Морские штормы, зыбь и штиль. Всё позади... А через межи
Года переступили... Вновь
Дорогой зимнего манежа
Не прибежит к тебе любовь. Сейчас тоска и грусть Приморья,
Тайга и сопки - как гробы, Тяжёлый час единоборья
Бродяги-пасынка судьбы. Мукден, Харбин, Цзиньжоу, Тарту,
Норильск, Архангельск, Ленинград -
Тяни себе любую карту
Из всей колоды наугад... И вдруг - совсем другая поэзия на резаных цементных мешках: Перебиты, поломаны крылья,
Нам теперь уж на них не летать.
Проводила тебя эскадрилья,
Как неродная, строгая мать... Мне довелось услышать массу историй. Говорили о самых разных версиях пропаж секретных карт или утечки сведений. Рассказывали также о том, что из расположения части бесследно исчез его непосредственный подчинённый или сослуживец, в котором заподозрили то ли дезертира, то ли перебежчика... Но никто не мог утверждать, что знает наверняка: что же всё-таки там было на самом деле!
Типичным примером явились строки письма его друга и ближайшего в то время сослуживца, боевого лётчика-истребителя Виктора Артемьевича Захарова. Отвечая на все те же невыясненные достоверно вопросы, уже в апреле 1994 года он написал в адресованном мне письме:
"...наша группа была во всех отношениях передовой, и при очередной проверке командующий ВВС ЗабВО отметил это в приказе.
...с Юрием мы стали друзьями. После переучивания я попал в полк, который базировался на "Манчжурке" ком. звена, а Юра продолжал работу в Улан-Удэ. Юрий Александрович был требовательным и, вместе с тем, подчинённые относились к нему с большим уважением. И поэтому, когда мне сообщили, что он осуждён трибуналом - я вначале не поверил, пытался несколько раз добиться встречи - не разрешили. Не верю до сих пор этим "трибунальщикам", эта публика всегда что-нибудь напутает и людей часто зря мучает...
...к сожалению, чувствую, что не смогу больше чем-либо помочь. Знаю твёрдо только одно: что Юрий был всегда честным и очень порядочным человеком".
Его честность и порядочность сомнений не вызывали ни у кого - они были доказаны всей его жизнью. И смертью. И навряд ли можно его упрекнуть в том, что он хотя бы на каком-то этапе служил не тем людям или не тем идеалам. Он просто всю жизнь делал то дело, в нужности которого для Людей у него не было и быть не могло никаких сомнений. Делал Дело и, несмотря на все столь жестокие удары, нёс в себе ту, единственную веру, с которой он сидел в лагерях, получал Звезду Героя и погибал вдали от Родины: Я верю в человеческое счастье,
Как верю в то, что завтра будет день.
Во всей Вселенной силы нет и власти
На будущее наше бросить тень. Я верю сердцем, разумом и болью
В идею, что зовётся Коммунизм
Как будто вижу я, как в небе кровью
Написано большое слово: Жизнь. Но никто из известных мне людей не мог сослаться на то, что что-то слышал об этом периоде его жизни лично от Юрия Гарнаева.
Почему же так?
Однозначного ответа нет. Но из всего, что удалось тогда выяснить про то время послевоенных репрессий вообще и про его судьбу, в частности, очевидны две вещи.
Во-первых, его, как и многих (совсем неспроста он говорил: "Моя история - это история многих" - и слова сии относились далеко не только к триумфам Родины), заставляла молчать та нечеловеческая боль несправедливой оболганности, которую он всю оставшуюся жизнь носил в своём сердце, как зазубренный осколок.
Во-вторых, сразу после окончания военных действий на передовой Дальневосточного фронта, будучи в должности штурмана истребительного полка, он, по так и невыясненному до конца мной обвинению, был лишён всех наград, воинского звания и приговорён к заключению в ГУЛАГе. Освободили же его через три года по амнистии, но при этом не реабилитировав. То есть, статья судимости так и "ходила" вслед за ним до конца его дней. Мечты свои, думы и боль пережитого горя
Хоронишь вдали, сторонясь от людей,
И как тяжело с этим грузом безвыходно в гору
Годами шагать в темноте и не видеть огней. Много раз после того он подвергался унизительным повторным "проверкам" и "чисткам". И всю остававшуюся его жизнь, любой желающий чинуша, уполномоченный на своём посту или постике вершить и корёжить судьбы людские, мог одним лёгким движением нанести болевую рану, от которой не было спасения... P.S.:
... И вдруг, в процессе подготовки этого труда к переизданию, ответ на вопрос о конкретных обстоятельствах осуждения Юрия Гарнаева выискался! Ответ довольно достоверный, и, как это бывает нередко в жизни, нашёлся он неожиданно близко.
Коллеге и товарищу Юрия Александровича по лётно-испытательной работе, Герою Советского Союза, заслуженному лётчику-испытателю СССР Александру Александровичу Щербакову, оказывается, довелось достоверно услышать эту историю из первых уст в доверительной дружеской беседе ещё в начале шестидесятых! И это было описано им в изданной в 1998 году монографии под названием "Лётчики. Самолёты. Испытания". Вот как там это описано:
"... По окончании войны он - штурман истребительного полка. В его обязанности входит составление учебных планов лётной подготовки.
Формально такой план - секретный документ. Он должен печататься машинисткой, допущенной специальным приказом к секретному делопроизводству на специально зарегистрированной пишущей машинке.
В какой-то предпраздничный день нужно было дать на подпись командиру очередной план штурманской подготовки, а "секретной" машинистки почему-то не оказалось на работе. А Юра - холостяк, и у него есть подруга с незарегистрированной машинкой, но тоже машинистка их части. Она по Юриной просьбе перепечатала его рукописный план.
Известно, что каждая машинка имеет хоть и малоразличимый, но свой почерк. Бдительный начальник СМЕРШа обнаружил нарушение секретного делопроизводства. Сначала он строго отчитал Юру и указал, какая есть в Уголовном Кодексе на этот счёт статья, и этим разговором обещал ограничиться. Но потом решил, что своя рубашка ближе к телу: а вдруг виновный кому-нибудь расскажет, как начальник СМЕРШа попустительствует нарушителям секретности.
Делу дали законный ход. На ту беду шла очередная компания с призывом: "Бди!" Гарнаева отдают под суд..." ноябрь 1990 г.

Три недели без полётов Готовимся к "гастролям"